для Воли Полторацкого и для Миши Мегвинешвили тоже, кстати говоря.
– Но при этом неглупая старуха, – словно услышав мои мысли, сказал Миша и на всякий случай поднял палец.
На письменном столе, рядом с пепельницей, лежала финка. Настоящий охотничий нож, в толстых кожаных ножнах, с костяной рукоятью. Дорогая штука. Папин подарок. То есть передарок – ему подарили в Финляндии. Нож был острый как бритва: опасно было даже случайно коснуться его зеркально отполированного жала. Я всё собирался его чуть-чуть затупить напильником.
Мне вдруг захотелось подойти к Мишке, обнять его за плечи, схватить нож и полоснуть по его толстому потному пузу. Сальник выпустить. У меня защекотало под коленками, как от опасной высоты.
Поэтому я встал и пошёл в ванную.
Ополоснулся не спеша. Вернулся минут через десять.
Вижу – Миша опять дерёт Галину Ивановну; она высоко подняла ноги. У неё были мускулистые икры с волосками и узкие стопы: тёмные подушечки, почему-то поджатые пальцы, бледно-жёлтые подошвы и стёртые пятки с розовыми мозолями.
Я подошёл к ним, взял её ногу, правую. Одна мозоль была заклеена пластырем. Пластырь был влажный после душа – я ощутил это, прижавшись лицом к её стопе, обцеловав и облизав её чуть шершавую пятку. Я чуть не застонал от внезапной радости, когда её пальцы оказались у меня во рту и я тихонько, стараясь только не сделать больно, прикусил их зубами и прижал языком к нёбу.
Кажется, она негромко засмеялась. Может быть, ей было приятно. А Мишка заржал:
– Ah! quel pied, mon cher! Une déesse!
“Экие цитаты, экий эрудит!” – подумал бы я в другой раз, но сейчас мне это показалось глупым и пошлым. Потому что, когда я целовал её ногу, её пятку и лодыжку, её пальцы, – я был полон счастья, оно распирало меня, я весь был как бокал с газировкой, с детским лимонадом, и эти пузырьки ласкали меня изнутри. Руки, ноги и всё моё тело было в радостной истоме – может быть, это и есть та самая сладость, которую я не знал до этого мига? Я закрыл глаза, и жадно вдыхал, и жалел, что она только что из душа и пахнет мылом, а я хотел ощущать её собственный запах. Вдруг у меня внутри всё нежно обмякло, я ещё раз поцеловал ножку Галины Ивановны и отошёл в сторону. “Quel pied, mon cher!” Чёрт знает что.
Я смотрел на Мишку и наблюдал в себе желание всё-таки взять со стола финку и воткнуть ему под лопатку. А потом вырезать ремень из его спины. Но это было бы совсем глупо.
Мишка соскочил с Галины Ивановны и пошёл умываться.
– Галину Иванну у себя оставишь? – спросил, вернувшись. – Или пускай лучше домой едет? Галина Иванна, останешься? – И снова повернулся ко мне: – Домой ей вообще-то далеко. А работа почти что рядом. Улица Образцова, тут на трамвае – чепуха. Пусть останется, а?
– Пусть, конечно.
– Вот! – сказал Миша. – Галина Иванна, а ты всё сделай как положено. Лады?
Она кивнула. Он вышел, потом заглянул в комнату уже в пальто. Я пошёл запереть за ним дверь.
Галина Ивановна голая вскочила с постели и пошла за мной следом. Протянула руки и положила ладони Мишке на плечи, глядела ему в лицо и улыбалась. Она была небольшого роста и поэтому чуть привстала на цыпочки.
– Галина Иванна, вот этот человек, – вдруг очень строго сказал Миша, мотнув головой в мою сторону, – это мой друг, поняла? Он мой друг! Дэ-рэ-у-гэ! – по буквам повторил он. – Так что смотри, не стащи тут чего-нибудь. А не то пеняй на себя! – и даже погрозил пальцем.
В ответ она обняла его за шею и поцеловала. Не просто поцеловала, а нежно расцеловала. В губы, в обе щеки, в шею. На секунду прислонилась виском к его груди, как будто положила голову ему на грудь, и прикрыла глаза. Тоже на секунду.
– Ну всё, всё, всё … – пробормотал он добродушно, погладил её по голове.
– Пойдём, что ли? – сказала она, когда я запер входную дверь.
– Давай сначала чаю. Есть хочешь? Пожрать чего-ни-то, а?
– Давай чаю. Жрать не хочу, честно. Я вообще вечером не ем.
– За фигурой следишь?
– Так дешевле выходит.
– Ты же в столовой работаешь!
– У нас хер чего унесёшь. Зверем обыскивают. А впрок нажираться не люблю.
Она положила в чай два кусочка сахару, аккуратно размешала, стала пить мелкими глоточками.
– Ты как вообще … живёшь? – спросил я.
– Нормально. – И вдруг засмеялась: – А тебе интересно?
– Конечно, – сказал я вполне искренне и погладил её по руке.
– Да ладно! – она отняла руку.
Так ничего и не рассказала.
Потом мы снова улеглись в кровать. Она меня сразу обняла и стала прижиматься и вздрагивать. Какая заводная: уже две палки, а ей всё мало. Я взял её лицо в ладони, стянул назад её распущенные волосы, и от этого её ускользающее лицо вдруг стало наивным и радостным, как новогодняя детская кукла, – но одновременно красивым и строгим, как древняя египетская маска.
Вдруг мне стало страшно. На полсекунды. Занялось дыхание, и горло перехватило. Я закрыл глаза, сильно вздохнул, подождал чуточку. Отпустило, и снова стало хорошо – ласково и нежно на сердце и во всём теле. Я поцеловал её. В обе щеки, в переносицу и в виски. Она удивлённо на меня посмотрела, обняла меня левой рукой, а правую просунула вниз, между нашими телами, и помогла войти. Стало ещё нежнее и ласковее. Но через полминуты она вдруг вскрикнула и тихонько выругалась, выскользнула из-под меня и, прижимая руки к промежности, попросила:
– Вату, тряпку, чего-нибудь … Извини.
Я увидел, что у меня всё в крови. Побежал в ванную, схватил какое-то полотенце, вернулся.
– Ты извини, – повторила она, утираясь и подтыкаясь.
Кровь немного пролилась на простыню.
– Извини, – в третий раз сказала она. – Сама не знаю. Обсчиталась. Думала, что послезавтра.
– Что ты, что ты, ничего, – забормотал я; мне вдруг стало ещё нежнее и жальче.
– Я всё застираю, – она криво улыбнулась.
Я улыбнулся тоже.
– Ничего. Пойдём вымоемся, а я тебе вату найду.
Зашли в ванную. Оба залезли под душ.
– Не стесняйся, – сказала она, когда я повернулся к ней спиной.
Сказала как будто даже ласково.
Когда я проснулся, то увидел, что лежу на своём халате, а простыня, уже выстиранная, висит на двух стульях около батареи. Меня это умилило и растрогало. После завтрака – я пожарил глазунью с колбасой – Галина Ивановна спросила:
– Можно у тебя голову вымыть? А пока
